Побег из «Школы искусств» - Страница 37

– Это ваше дело, – сказал тот, хотя чувствовал определенную долю истину в его словах. – Я о своих условиях сказал. Гарантии безопасности – и каталог ваш.

– Что ж к тебе, пожизненную охрану приставить, что ли? – взвился Леонид.

И вдруг заговорил Лисицкий. Это было так неожиданно, что удивились все: и Василенко, и Черноусов, и даже Яцкевич.

– Григорий Николаевич, можно вас на два слова? – спросил Лисицкий. – Выйдем на минуту. Поговорить надо, – он неторопливо прошел к двери, словно не сомневался в том, что завотделом ЦК следует за ним.

Самое интересное, что Василенко действительно послушно пошел за редактором областной молодежки. «Кто бы мне рассказал, ни за что не поверил бы, – чуть обалдело подумал Виктор. Он почувствовал себя неловко, оставшись один на один с Леонидом Яцкевичем. Но последний неожиданно оказался настроенным вполне лояльно, даже дружелюбно. Едва дверь за обоими шефами закрылась, как он направился к бару и жестом поманил Виктора.

– К чертовой матери, – пробормотал он, наливая две рюмки водки. – Трясется за свою жопу, а я должен бобиком бегать. Бобик – туда! Бобик – сюда! Сволочь… – он протянул корреспонденту рюмку, взял свою. – Давай, за знакомство.

Они выпили.

Помнится, новый генсек Ю. В. Андропов ознаменовал свое восшествие на всесоюзный престол полтора года назад выпуском водки по 4-70, чем немедленно завоевал горячую любовь сограждан (и Черноусова в том числе). Новый сивушный напиток народ ласково окрестил «Юркины рассветы». Так вот, то, чем угостил Черноусова майор Яцкевич ничего общего с этими рассветами не имел. Виктору тут же захотелось еще, и они немедленно повторили. Черноусов покосился на дверь, в которую ушли Степаныч и Василенко. Было неприятное чувство: там решают твою судьбу. Яцкевич проследил за его взглядом и сказал:

– Я тебе не завидую. Мне-то что – выполняю приказ. Милка, – он махнул рукой, – ну, эта сучка в койке прощение отработает. Прямо сегодня. А вот ты… – он покачал головой. – Влип, что называется. Давай еще по одной.

– Зачем нужно было меня оглушать? – задиристо спросил Черноусов (напиток уже действовал, тем более – на старые дрожжи).

– Извини, – равнодушно ответил Яцкевич. – Мне нужно было время выиграть. Я ведь думал, что искомая вещь в Лазурном – это во-первых. Во-вторых – насчет Милены имел строжайшее указание, – он кивнул на дверь, – беречь ее драгоценную задницу как зеницу ока. А о тебе – прости друг – такого указания не получал.

– Сволочи вы все, – убежденно сказал Черноусов.

– Это да, – он согласно кивнул. – Что есть, то есть. Ладно, не психуй. Дело прошлое.

– Леня, – спросил Черноусов, – а кто они такие? Ну, эти, в «жигулях». Разве не из твоей фирмы?

Он задумчиво посмотрел рюмку на просвет.

– Трудно сказать…

– Я сейчас вот подумал, вы коллеги… – язык у Виктора начал заплетаться – интересно, все-таки, действует хорошо очищенная водка на умственные способности. Все соображаешь, но говоришь с трудом. Словно умственный процесс и процесс произнесения слов протекают в двух разных потоках времени. – Это ты позвонил в милицию в Лазурном? О том, что убит Виктор Черноусов?

Яцкевич кивнул.

– Я правда думал, что они тебя пришили. Никак не могло прийти в голову, что эти козлы случайно твоего соседа шлепнули.

– А кто такой Коля?

– Коля? Коля уже в Москве.

– А… – начал было Черноусов, но тут дверь отворилась, и появились Василенко и Степаныч. Яцкевич сразу же отошел от недавнего собутыльника. Виктор оказался один рядом с баром. Увидев рюмку в его руке, Василенко недовольно нахмурился, но промолчал.

– Виктор, – спокойно сказал Николай Степанович, – у нас к тебе предложение. Ты сядь, сядь. Не стой так. И рюмку поставь, еще успеешь напиться.

Черноусов подчинился.

– Так вот, Виктор, – продолжил Степаныч с молчаливого позволения Василенко, – решили мы вспомнить кое-что из твоей биографии. Мы здесь все свои, так что будем говорить открыто. Хорошо?

Черноусов кивнул. Ему никак не казалось, что тут все свои.

– Ну вот и отлично. Почему бы тебе, Витенька, не вспомнить, что маму твою, Серафиму Михайловну, на самом деле зовут Эсфирь Моисеевна, и что девичья фамилия ее отнюдь не Черноусова, а Флейшман? Я очень ее уважаю, – добавил он, увидев, что я нахмурился, – как и тебя, впрочем.

Виктор протрезвел. Почти.

– К чему это вы ведете? – спросил он, мрачнея. – По-моему, я и не скрывал никогда, что моя мама еврейка. А отчество изменила – так не мне вам объяснять, она же на оккупированной территории оказалась, ее соседи прятали. И вообще, – он окончательно протрезвел. – Мама умерла два года назад.

– Тихо, тихо! – замахал руками Лисицкий. – Мы что, обвиняем тебя в чем-нибудь? Наоборот, это же очень хорошо! Очень кстати это получилось. Если бы твоя мама была, скажем, чувашкой, я прямо не знаю, что бы можно было придумать.

– К чему вы клоните? – повторил Виктор. – При чем тут моя мама?

– Объясним, все объясним… – Лисицкий оглянулся на Василенко. Григорий Николаевич молча пил водку. Виктор, в свою очередь, посмотрел на Яцкевича. Тот закурил и сидел в кресле, задумчиво пуская кольца дыма в потолок.

– Так вот, – сказал Николай Степанович, – мы вот тут и говорим с Григорием Николаевичем: что, если отправиться тебе на историческую родину? Тихо, без лишнего шума. Воссоединение семей, то, се…

– Каких семей? Какую родину? – если бы Лисицкий предложил Черноусову немедленно повеситься на люстре, он бы, наверное, удивился меньше. Несмотря на то, что за эти несколько дней разучился удивляться чему бы-то ни было.